Мы до сих пор не вместе — врозь,
Так после сна сложилась явь,
И, если что-то удалось,
В том виноваты вы. Не я.

В моих стихах не сахар — йод,
Так после грез сложилась быль.
Но, если нам не повезет,
Виновен буду я. Не вы (с).

Сегодня мне снились волки. Я сидел напротив стены, в которой была огромная черная дыра. Там изредка мигали красные огоньки, и слышалось чье-то одержимое рычание. Было очень страшно, дико хотелось убежать, но я все равно продолжал сидеть и смотреть в темноту.
Рычание становилось все более и более громким, все чаще из тьмы проступали оскаленные волчьи клыки, серые лапы, настороженно поднятые уши. Они бросились на меня из этой черноты, кусали руки, царапали лицо. Я вскочил на ноги и побежал по, неизвестно откуда, появившейся улице. Добегая до очередного дома, я изо всех сил стучал в запертую дверь, крича: "Откройте! Помогите!" Но никто не выходил, дома стояли безмолвными и холодно чужими.
От долгого бега заболели ноги. Завернув за угол очередного серого здания, я замер. Впереди была толпа, поголовно вооруженная вилами и палками. У всех были темные, перекошенные от злобы и страха лица. Люди кольцом окружили стоящего в центре окровавленного волка, который все еще пытался рычать и скалится, хотя было видно, что силы покидали его. Люди же хохотали, били его палками, кололи вилами, снова хохотали. А зверь вдруг повернул ко мне морду и застыл.
Я смотрел в его глаза и не видел в них ненависти. Он прощался со мной. Он умирал. Постепенно ярко-желтые волчьи глаза превращались в карие. "Подожди!" Я бросился к толпе, но чьи-то руки остановили меня, больно сжав плечи. И я проснулся.

Я бы мог, наверное, солгать вам, что за годы обучения в Хогвартсе я стал думать о себе исключительно, как о человеке, забыв о таком слове, как "оборотень", вспоминая о нем только лишь раз в месяц. Это неправда. Невозможно забыть о том, что ты каждый день врешь, врешь знакомым, приятелям, хорошим друзьям, людям, которые стали удивительно близки, всем без разбора и без права выбора. Круг лиц, с которыми я могу быть предельно честен, замыкается на трех гриффиндорцах, и расширять эти рамки я не в силах. Да, верно, вы правы, - я сам выстроил эти стены, но поверьте, дорога, по которой я иду, слишком узка. Шаг вправо, - и нога соскальзывает в пропасть, я теряю равновесие, где гарантия того, что в следующий раз я не упаду туда. Дорога существует до тех пор, пока я иду по ней. Стоит остановиться, и вокруг начнут сгущаться сумерки, постепенно, по кусочку забирая с собой тот мир, который стал мне так дорог. Я никогда не думал, что кто-то сможет принять меня. Слишком часто в детстве отец повторял, что мне уже не вернуться назад, что ничего уже не исправить, оставалось только бессильно сжимать кулаки и, зарывшись с головой под одеяло, все дальше и быстрее уходить от светлого, желанного, но ускользающего мира людей. Письмо из Хогвартса было глотком чистой воды, посреди гниющего болота. Я не мог поверить своим глазам, я сотни раз перечитывал его, вглядываясь в аккуратные изумрудные буквы. До тех пор, пока не поверил.

Знаете, что самое страшное в полнолуниях? То, что в эти ночи меня нет. Я лежу на кровати и прислушиваюсь к зверю внутри. Он, просыпаясь, начинает, противно, мерзко царапать меня изнутри, недовольно рыча, все больше открывая глаза и скаля пасть, - вот оно, скоро наступит его время. Он мстит мне. Он мстит за ту радость, которую мне довелось испытать, он ликует, находя во мне грусть, разочарования, ненависть. Больше всего он любит находить во мне ненависть. Волк царапает сердце, заставляя его биться все сильнее, оно сжимается, оно боится, но мне уже все равно. Все разом уходит, оставляя вместо себя лишь холодную темную пустоту. В груди становится пусто, так пусто, что сердца совсем не ощущается, будто и не было его вовсе. Но откуда-то слышится: тук-тук, тук-тук. А затем появляется боль, исходящая из этого несуществующего сердца, словно красной краской вырисовывая его на белом листе бумаги.
Но теперь за секунду до момента угасания разума у меня перед глазами один и тот же образ. Образ, у которого есть имя.

Ремус задумчиво перевернул страницу. Чтение его никогда не утомляло, но порой возникало непреодолимое желание отложить книгу и выйти на улицу, пройтись не важно где, просто пройтись, помолчать, поговорить, но только с живым человеком, а не с этими умными, но, увы, неодушевленными книгами.
Взгляд, на мгновение оторвавшийся от изучения давно прочитанного впрочем, материала снова ухватил белокурые локоны, сидящей напротив девушки. Марлен, милая Марлен. Девушка, ради которой он был готов бросить все свои дела, готов был помогать ей во всем, лишь бы только она меньше хмурилась и чаще улыбалась. Это ведь не такие уж и плохие мечты, не так ли?
То, что она удивительная, Ремус понял не сразу, вернее, понял совсем недавно. Он всегда относился к ней хорошо, с самого первого курса, она была доброй, отзывчивой, ее улыбка не гасла, даже когда он отвечал ей что-то с ничего не выражающим лицом, и он был благодарен ей за это. Так бы это все и осталось.
Но кто мог знать, что именно зимой, Люпин вдруг осознал, что означает эта странная теплота внутри, эта радость и вместе с тем щемящая грусть, которая мгновенно вспыхивает в сердце, при виде ее. Он понял, что это, и испугался. Раньше все было не так, все было не так сильно, не так странно и не настолько выбивало из равновесия.
Заметив, что девушка смотрит на него, гриффиндорец опустил книгу и спросил:
- Что-то случило, Марлен? Что-то не понимаешь?